О скоротечности времениКогда я знакомился с историей моих предков, меня поразило, что их жизнь строилась ими без какого бы то ни было ясного осознания тех исторических процессов, которые развиваются независимо от их усилий. Иначе говоря, они жили как могли в предлагаемых обстоятельствах, не задумываясь о том, каким закономерностям подчиняются последние. Те, кто действительно не вмешивались в исторический процесс, и в самом деле проскользили по жизни, обременяясь лишь бытовыми проблемками, а проблемы мира воспринимая так, как мы сейчас это делаем посредством телевизора. Другие, что так или иначе вмешались, пусть даже неосознанно или непреднамеренно, отпечатали мировые процессы на своей личной судьбе и, следовательно, пережили своим естеством. Иногда ко мне приходила крамольная мысль, что 90-летняя деревенская бабушка и 30-летний поэт или математик должны признаться, что уже прожили одинаково долго. Вспомните, как долго тянулось время в детстве, и обратите внимание, как оно летит сейчас.
Порой мне кажется, что закрой глаза на происходящее и будешь календарно жить долго, но психологически — коротко. С другой стороны, подключись к судьбам мира и будешь жить календарно коротко, но психологически — долго. Что лучше? Выбор за нами, или он уже совершен без нас?
Допустим, наш мозг и все наше естество контактирует с внешним миром в дискретные моменты с какой-то частотой. В эти моменты мы получаем информацию извне. Вне этих моментов мы ничего не получаем, не видим и не чувствуем (т.е. как бы не живем). В детстве и юности наш мозг работает на самой большой частоте восприятия: в единицу календарного времени мы воспринимаем много событий, а потому время психологически тянется долго. Детский день насыщен наблюдениями и переживаниями и поэтому он долог. К старости наш «процессор» работает медленнее, количество событий, воспринимаемых им в единицу календарного времени, уменьшается, а потому психологическое время летит со все большей скоростью. Мы все меньше удивляемся, а значит все больше и больше пропускаем в жизни. Наше психологическое время ускоряется объективно из-за понижения частоты работы нашего «процессора», но не только поэтому. Жизненный опыт и образование играют роль фильтра, выставленного на пути потока внешних событий. Со временем ячейки этого фильтра уменьшаются, пропуская внутрь нас все меньше и меньше событий, на которые мы можем как-то среагировать (зашоренность возрастает). В результате наше психологическое время летит все быстрее и быстрее. Представьте себе, что каждую вторую миллисекунду мы спим, ничего не воспринимая. Мы и не заметим этого дефекта. В этом случае можно успешно управлять не только автомобилем, но и самолетом. Однако в этом случае мы живем вдвое меньше, чем тот, кто бодрствует каждую миллисекунду.
Оглавление>Я не ходил в детский сад, за что и заплатил полвека спустя, переболев чуть ли не всеми детскими болезнями. До школы моя бабушка водила меня и моего брата в парк на Эспланаду (большая площадь в Риге, превратившаяся в парк) — примерно 500 метров от нашего дома. Тогда мне казалось, что это долгий путь. Эспланада представляла собой довольно большой регулярный парк с клумбами, фонтанами и большими деревьями. В этом парке моя бабушка познакомилась со своей сверсницей Эммой Михайловной Яуниной, которя прогуливала своего внука Сашу. Таким образом, я обрел своего первого друга. Мы сблизились. Если его не было в парке, то я развлекался тем, что ловил шмелей на клумбах, складывая трофеи в карманы. Как ни странно, они меня не кусали, и это продолжалось довольно долго. После первого укуса мне пришлось ловить их уже не впригоршню, как ранее, а двумя пальцами за крылышки и складывать в банку из-под гуталина. Немного позднее я и мой друг обзавелись велосипедами — трехколесными, которые при желании можно было переделать в двухколесные. С тех пор наша жизнь изменилась. Мы стали носиться по всему парку, а не просто сидеть подле своих бабушек. Велосипеды были для нас то конями, то мотоциклами, то танками. Теперь этот парк, казавшийся когда-то огромным, вдруг стал просто небольшим зеленым островком, стесненным городскими домами. Перед самой школой родители решили меня подготовить к ней. Для этого они делали попытки научить меня читать и немного считать. Насколько я помню, все это вызывало у меня только отвращение. Вместе с тем, не могу не отметить одно интересное обстоятельство. Так, сначала мне многократно читали, а затем заставляли самого читать одну и ту же детскую книжку. Наконец, я ощутил способность прочитать ее самостоятельно, причем довольно бегло. Мама сказала, что я — молодец. Однако я задумался: действительно ли я уже умею читать, или я просто воспроизвожу текст по памяти. Ни тогда, ни теперь, я не могу ответить на этот вопрос достаточно определенно. В конце последнего перед школой лета, перелистывая заранее приобретенные родителями учебники, я испытывал какую-то тревогу и даже тоску. Не смотря на то, что родился я довольно крупным, к школе я оказался почему-то маленьким и щуплым. Однако я не испытывал на этот счет никаких комплексов, и в этом я совершенно уверен. 1сентября 1960г. я пошел в русскую среднюю школу №35, что находилась сразу же за Эспланадой, т.е. совсем недалеко от нашего дома. Школьная форма представляла собой темно-синий костюм и вельветовую кепочку с белым кантом. На белую рубашку повязывалась в виде галстука латышская национальная ленточка. Это была латышская форма, но мне она очень нравилась. В это же время существовала так называемая московская школьная форма. Она была серого цвета в виде гимнастерки с фуражкой со специфической кокардой; гимнастерка подпоясывалась ремнем с бляхой. Мальчишкам она нравилась еще больше. У меня был букет из маленьких бордовых георгинов и я почему-то чувствовал некоторую неловкость, поскольку у друга Саши Яунина был огромный букет гладиолусов. В школе мы сначала сидели с Сашей за одной партой, но потом нас разъединили. Позже я узнал, что этого пожелали его родители, поскольку наша дружба могла помешать ему хорошо учиться. Однако последующее показало, что эти профилактические мероприятия не помогли ему хорошо учиться. Школа мне казалась огромным зданием. На ее фасаде красовалась скульптура, придававшая всему зданию какую-то университетскую солидность, внушавшую уважение всякому входящему. Видимо, ранее это была гимназия. И хотя нам показали, где расположены туалеты, столовая и другие важные места, я не смог все это запомнить. Главной проблемой для меня стал туалет. Я не мог его найти, а спросить об этом мне не хватало духу. Можете представить мое состояние на последнем уроке. В конце концов я не выдерживал и штаны мои становились мокрыми. Так продолжалось довольно долго, пока я не сознался маме, что меня мучает. Впрочем, я это сделал под страхом разоблачения, которое могло последовать, когда она гладила утюгом мои брюки. Родители улыбнулись, но не осмеяли меня. Затем мне еще раз показали, где находится туалетная комната, а учительница сказала, что если мне понадобится, то я всегда могу попросить у нее на уроке разрешения выйти. Вот, чего мне не хватало ранее. Я не знал фразы, которая не содержала бы слова "туалет", но была настолько понятной, что не требовала бы дополнительных объяснений. Друг Саша был удивлен, почему это я не спросил у него. А я и сам не знаю.
Оглавление>Это происходило в середине-конце 1960-х годов. До конца 8-го класса учеба в школе у меня проходила не гладко. Хуже всего обстояли дела с математикой. Геометрия меня не интересовала, а упражнения в доказательствах алгебраических тождеств просто вызывали отвращение. По математике я часто получал тройки и двойки, но в четверти умудрялся вытянуть на четверку. Физика мне нравилась и я всегда получал пятерки. Химию не любил потому, что не понимал в ней никаких идей. Мне казалось, что в химии все построено на экспериментах, условия которых надо было просто запомнить. Все науки, для понимания которых требовалось что-то запоминать особенное, мне не давались. Я уже тогда интуитивно различал идеи и что-то подобное собиранию марок. Учительница химии, наш классный руководитель (Антонина Гавриловна Стромина), очень старалась, но не смогла привить мне любви к своей науке. Тем не менее, я получал по химии пятерки. Думаю, это происходило не из-за моих трудов, а благодаря хорошему расположению ко мне учительницы. Биологию я совсем не учил из-за конфликта с учительницей (Тамара, отчество и фамилию не помню). Молодая, 30 с хвостиком, учительница просто читала нам учебник, требуя, чтобы мы записывали за ней в свои тетради. Я демонстративно отказывался это делать, за что она немилосердно ставила мне двойки. В результате я в 10-м классе чуть не получил пару за год. Мне нужно было поступать в академию, а потому я смирился и экстерном все исправил, получив итоговую четверку. Больше всего я любил историю и, надо сказать, знал ее даже лучше, чем учителя (может быть, мне это только казалось). Как я уже говорил, до конца 8-го класса моя учеба по математике шла из рук вон плохо. Я дошел до того, что уже ничего в ней не понимал, списывая контрольные у отличниц. При этом чувствовал себя отвратительно. Положение дел круто изменилось благодаря следующим двум обстоятельствам.
Во-первых, математику стала преподавать новая учительница Мария Ивановна Шило, которая почему-то посчитала, что я должен знать ее предмет на отлично. Я и сам удивлялся, с чего бы это она так решила.
Во-вторых (и это самое главное), мой отец как-то объяснил мне, как вычислять площади с помощью интегралов, а скорости — с помощью производных. Мне это очень понравилось. В школах тогда (в 60-х годах) интегрирование и дифференцирование не проходили. Благодаря отцу я смог увидеть в математике некую идею и понять, что математика это не только набор правил скучных преобразований уравнений, а универсальные методы решения многих практических задач. Мое отношение к математике резко изменилось и успехи не заставили себя долго ждать. К середине 9-го класса я стал одним из лучших, если не самым лучшим, учеников в классе, да и во всей школе в области математики. Теперь контрольные работы списывали у меня. Мое настроение и уверенность возросли многократно. Именно теперь я узнал себе цену. Цена эта сформировалась главным образом не из востребованности меня на «рынке». Теперь я знал, что могу самостоятельно решать задачи. Даже если задача не решалась сразу, я знал, что смогу пробиться к ее решению. Этой внутренней установкой я всецело обязан своему отцу.
Надо отметить и мое тогдашнее отношение к литературе. Молодая учительница Людмила Георгиевна Поплавская хорошо вела у нас историю, русский язык и литературу. Однако все, что задавали нам на дом прочитать, я не читал. Теперь я искренне сожалею об этом. Если вы в свое время не прочитали «Чипполино» или «Золотой ключик», вы никогда не наверстаете упущенное, даже если случай позволит вам как-то ознакомиться с сюжетом. На уроках по литературе я отвечал, используя лишь тот «критический» материал», который сумел почерпнуть из учебника (где все было кратко и «правильно»). Сочинения я писал без всякого плана, мучительно дотягивая до минимально требуемых 5 страниц. Разумеется, такой подход не позволял мне подняться выше уровня четверки (правильность тогда была важнее самобытности). В классе у нас была ученица Лена Сергеева, которая готовилась к поступлению на литературный или филологический факультет. Она была умницей и всегда писала лучшие в школе сочинения. Когда нам задали тему домашнего сочинения по роману А.Толстого «Петр Первый», я из спортивного интереса решил потягаться с нашей литературной фавориткой. Замечу, никакой особой чувственной симпатии к моей конкурентке я совсем не питал. Сам не знаю, зачем это мне надо было. Быть может, тогда я взлетал по математике и физике после долгого простоя, и хотел попробовать себя везде, где возникало сопротивление? Роман я не читал, а потому мое сочинение должно было быть совсем не таким, какое могла написать Сергеева. Другими словами, мне надо было сыграть в свою игру. Я решил писать в публицистическом жанре, кое-где цитируя роман, чтобы мимикрировать знание материала. Кстати, собственно цитаты я взял не из романа, которого не читал, а из учебника. Писал сочинение от души и с каким-то возбуждением. В результате я разделил первое место в школе с Сергеевой. При этом учительница отметила, что мое сочинение какое-то особенное, мужское. Я был очень доволен собой и всем своим друзьям хвастался не тем, что не отстал от литературного лидера, а тем, что сделал это, не читая роман, и ничего не понимая в литературе. Победа была достигнута, но она оказалась и практически, и духовно бесполезной.
Вообще говоря, в области литературы я удерживался наплаву в основном тем, что всегда писал сочинения на свободную тему. Однако именно в это время на меня обратила внимание соученица Л.К. Я ей и сейчас очень благодарен за это, поскольку она показала мне, что я могу вызывать некий интерес как мужчина (тогда мальчик, конечно). До этого я считал (комплекс?), что не способен быть привлекательным для девочек, хотя, честно признаюсь, и не очень страдал от этого. Видимо, у меня не было комплекса неполноценности. Ощущение, что просто не настала моя пора, никогда не покидало меня, слава Богу.К стыду своему должен признаться, что в случае с Л.К. я оказался не на высоте. Мне и сейчас стыдно за это. Когда я поступал в 4-й класс школы, Л.К. была, на мой взгляд , самой красивой девочкой в классе: невысокого роста, с черными волнистыми волосами до плеч и утонченными чертами лица. Тогда она мне очень понравилась. Со временем она (опять же, на мой лишь взгляд) утрачивала свою привлекательность, становясь слишком худой и покрываясь юношескими прыщами. Очевидно, я был дураком. Однако истина в том, что мальчики, нелюбящие влюбленных в них девочек, могут быть по отношению к ним неджентльменами. В классе 9-м классе мне приглянулась другая девочка — З. К.. Что скрывать, я просто влюбился в нее, не смотря на то, что и у нее тогда лицо было неровное. Л.К. написала мне записку в классе с предложением проводить ее до дома после урока именно в этот период. Понятно, что это было не просто так. Я оказался в смятении чувств и попросту смылся, испытывая раздражение к Л.К. и ненавидя себя за малодушие. Впоследствии Л.К. не приставала больше ко мне. Тем не менее, на моих зимних каникулах 1971г. (1-й курс военной академии Можайского) она пригласила меня в числе нескольких своих одноклассников на день своего рождения. Я тогда пошел вместе со своим одноклассником Валей Буровым. Мы пили шампанское и танцевали, но никаких намеков ни с ее, ни с моей стороны не было, хотя было все возможно (я так думал). Я был доволен тем, как все сложилось. С тех пор я ничего о ней не знаю. Остается лишь чувство вины, что я черство обошелся с ней. З.К. полностью захватила мое воображение. Я страдал, но объясниться не решался. На школьных танцевальных вечеринках я отваживался раз или два пригласить ее, не обладая никакими даже сносными способностями к танцам. Тогда она была чуть выше меня. Я был самым маленьким по росту в классе и даже школе среди одноименных классов. К тому же я узнал, что она симпатизирует Юре Беликову из параллельного класса, который позднее стал моим хорошим другом. Это осложняло мое положение, но я не считал его безысходным. Вскоре все в классе уже знали, что я влюблен в З.К., хотя никому я об этом не обмолвился. Понятно, люди все видят. Когда я уже учился в академии на 1-м курсе, мы некоторое время переписывались с ней. Наверное, ей это было просто забавно, а для меня — мучительно. В конце концов я набрался мужества и оборвал эту эпистолярную связь. Теперь я вспоминаю о ней с добрыми чувствами.
Оглавление>Стоило мне в 1963г. появиться в Ставрополе на Терском проезде, как местные дети поспешили познакомиться со мной. Они встретили меня очень доброжелательно и притирочных проблем ни тогда, ни после у меня не возникало. Местные дети увлекли меня в свои игры, рассматривая меня как иностранца, которому надо помочь приспособиться к тяготам и лишениям на новом месте. Сейчас, мне думается, это не часто случается. В первый же день знакомства меня укусила дворовая собака, сидевшая на цепи. Мы играли в прятки, бегая через чужие дворы. Вдруг откуда ни возьмись на меня выпрыгнула лохматая собака и цапнула за варежку. Я машинально потянул варежку к себе и тут-то собака сделала вторую, более удачную, попытку укусить меня. На моем запястье появился неглубокий след от ее клыка. Рана оказалась пустяковой, но мне пришлось вынести в поликлинике шесть уколов в живот. Случай с собакой показал мне, что новый мир не столь безопасен, как показалось на первый взгляд. В школе тоже не было особых проблем. Теперь я знаю, что как во дворе, так и в школе имеются детские кланы, стаи со своими вожаками; меня должны были, по всем естественным законам, вогнать в свою лузу. Но этого не произошло. Допускаю, что вожаки не усматривали во мне, маленьком и тщедушном, какого бы то ни было конкурента. Тем не менее, почти все они относились ко мне очень хорошо, дружелюбно и даже с готовностью защитить от какой бы то ни было агрессии, чего обычно не бывает со слабыми, не умеющими физически постоять за себя детьми. Тогда я считал это само собой разумеющимся, а теперь не могу понять с достаточной определенностью. Я никогда не "шестерил", пытаясь подмазаться к сильным мира сего, ни тогда, ни после. Быть может, меня просто миновала чаша сия? Не знаю, но благодарю Всевышнего. Однако теперь меня гложет сомнение, а хорошо ли, что я принимал расположение (если не любовь) ближних, ничего не давая им взамен. Я тогда и не задумывался об этом, считая все хорошее происходящим естественным образом. Я не испытывал тогда гордыни, т.е. стремления к первенству и демонстрации свой уникальности. Хотя мне льстило, что мои одноклассники восторгаются моими, привезенными из Риги, белолистными вощеными тетрадями с плотными розовыми промакашками (в отличие от их серых тетрадок с рыхлыми сиреневыми промакашками), я не помню за собой чувства какого бы то ни было превосходства или гордости, за что, быть может, Господь и благоволил мне потом. Будучи чуждым чувству лидерства, я все же испытал искушение.
Как только я появился в восьмилетней школе № 33 г. Ставрополя, меня стали избирать сначала в руководители звена (одного из ряда парт), а затем и всего пионерского отряда класса. Видимо это было обусловлено моим чужеродным для них происхождением, а не талантами организатора. Не знаю, может быть мое относительно "высокое" происхождение и естественно демократическое (свойское) поведение в кругу простых одноклассников и соседей по двору сыграло свою необъяснимую роль в том, что я был ни отвергнут, ни "репрессирован" своими сверсниками. Напротив, я был любим ими больше, чем сам их любил. Парадокс! Я играл некоторое время, хотя и без энтузиазма, в эту игру. Так например, мне пришлось однажды разбирать на классном собрании (Совете Пионерского отряда), почему один из наших учеников (кажется, записной хулиган Мартынов) засунул сосиску в стакан с чаем заведомо хорошей ученицы. Кажется, с тех пор я окончательно где-то внутри решил дистанцироваться от официально-политических должностей. Меня постепенно отпустили с этого поприща, не из-за демонстративного десиденства, которое успело все-таки родиться, а из-за очевидной и естественной непригодности к этому делу. Ставропольские дети познакомили меня с неведомым дотоле миром. Первым делом они, ученики 1— 3 классов, научили меня выражаться матом. Они и сами не знали толком буквального смысла произносимых слов. Так, наловив в бутылку из-под кефира майских жуков, они объясняли мне, вводя новые термины, что делают эти жуки, залезая друг на друга, продвигаясь к горлышку бутылки, чтобы вырваться на волю. Естественно, я воспроизвел всю эту речь дома, объясняя маме, что происходит в бутылке с моими жуками. Мама спокойно (я смотрел ей прямо в глаза) объяснила мне, что лучше избегать этих "сильных" выражений, поскольку хорошие люди их не используют — в нашем языке есть много более выразительных и благозвучных слов . Это спокойное и незанудливое объяснение произвело на меня столь сильное объяснение, что я и до сих пор не скатываюсь на мат, разве что иногда прорвет в особых обстоятельствах. Летом, после нашего переезда в Ставрополь, я попал в больницу с подозрением на тиф. У меня была высокая температура, я лежал в полузабытьи на кровати, а бабушка сидела рядом. Свет был включен. Я хотел, чтобы его не было, но я не мог об этом сказать, поскольку бабушке, как мне тогда казалось, было бы плохо сидеть около меня в темноте. Я терпел, хотя и с большим трудом. Меня отправили в больницу. Однако вскоре выяснилось, что это — воспаление легких. В больнице, насколько я помню, меня мучило постоянное чувство голода, доселе неизвестное мне, хотя кормили нас как будто нормально. Просто мне постоянно хотелось есть. Из больницы я вышел шатаясь от слабости. Отлично помню, как это было, когда мама вела меня за руку.
Как только я появился в Ставрополе, меня поразила коммерческая активность моих сверстников. Они все меняли или продавали. Это относилось к почтовым маркам, аквариумным рыбкам и др. Рыбки выносились в банках и продавались за 1— 3 копейки. Марками обычно обменивались, но можно было и купить их за несколько копеек, если не находилось подходящей замены. Марки мы наклеивали и переклеивали в ученических тетрадках в клеточку. Из Риги я привез много марок и тем снискал большой интерес местных "филателистов". Однажды хозяйский сын Серега (четвероклассник) попросил помочь ему заработать денег на кеды (предшественники кроссовок). Я охотно согласился. Нужно было просто сходить в перелесок за огородом и набрать там ведро алычи. Серега потом продал бы алычу за 3.5 рубля на базаре, а на вырученные деньги купил бы себе кеды. Меня тогда удивило, что парень сам заботится об одежде (в частности, об обуви). Меня же лично эти вопросы тогда совсем не волновали. Если бы мои родители подарили мне на день рождения или Новый год пальто, ботинки, костюм или еще что-нибудь в этом роде, то я бы их не понял и считал бы, что остался совсем без подарка. Впрочем, я и сейчас не люблю, когда мне дарят в праздники что-нибудь полезное в обиходе.
Оглавление>В первых классах школы (начало 1960-х годов) я был большой и безжалостный "естествоиспытатель", избравший в качестве своих жертв лягушек и жаб. Сначала я их просто убивал и мучил, изобретая подчас особенно изуверские экзекуции. Мне до сих пор стыдно за мои злодеяния. Потом я делал "хирургические операции", заменяя фрагменты костей ног жаб кембриками (полимерными трубочками, которые обычно используются в качестве электроизоляции проводов), удалял сердце и печень, аккуратно зашивая затем разрезы на коже. При этом я подумывал, а не стать ли мне хирургом. В конце концов мне захотелось чего-то более серьезного, например, убить кошку. Я даже все приготовил для этого, а именно, нашел захудалого паршивого двухмесячного котенка и решил раздавить его большим камнем, который сам мог едва поднять. Минут 10 я стоял, собираясь с духом , но свершить задуманное так и не смог. Даже теперь, когда я давлю таракана, передо мной всплывает эта далекая картина из детства и всякий раз я благодарю Провидение, отведшего мою руку, без чего я, наверное, был бы совсем другим человеком.
Это — моя главная исповедь. Теперь, с высоты моих лет, я оправдываюсь тем, что решал по-своему проблему жизни и смерти так, как это может сделать ребенок. Именно потому, что разрешение проблемы осталось в детстве, оно, слава Богу, не перекочевало в последующую жизнь. Некоторые, оставшись в детском недоумении, откладывают эту проблему на потом. Не надо этого делать, но пережить ее все равно придется. Я не стал ни хирургом, ни биологом. Иногда я жалею об этом. Другие интересы поглотили меня. Вопрос жизни и смерти по-прежнему волнует меня до дрожи, но я рад, что для кого-нибудь конкретно решаю его не я.
Оглавление>Он приходил со службы зимой, когда уже было темно, в военной форме, запорошенной снегом, и говорил моей бабушке, Матрене Антоновне Черновой, чтобы мы быстро собирались гулять. В действительности собираться гулять должен был только я. Затем мой отец, будучи в военной форме, вез меня на санках сначала по Школьной улице через Эспланаду к каналу. Зимой канал замерзал. Но мы могли, несясь на санках по склонам к нему, кричать, насколько хватало духа, "Дорогу!". В этом действе я впервые испытал счастье. Оно было связано и с горкой, спускающейся к каналу, и с отцом, который меня спускал по этой горке, и со мной, который, преодолевая страх и пространство, катился по горке, пока санки не упирались в сугроб. Потом отец вез меня на санках к другой горке, внизу которой находился лебяжий домик. Этот домик, по городской легенде, — ночное обиталище лебедей, белых и черных, которые придавали романтическое очарование Риге. Это было особое испытание, поскольку склон горки упирался в парапет, выложенный декоративными массивными камнями. Я думал, что, скатившись с горки, либо воткнусь в этот парапет, либо перепрыгну через него прямо в канал. Страх сковывал меня. Потом мне неоднократно снилось, как я барахтался в этом канале. Но в снах я не испытывал ужас. Наоборот, мне было легко и как-то сладострастно здорово. Отец был весел и беззаботен. Это вселяло в меня оптимизм и ощущение какой-то удали. Мне казалось, что скатиться здесь и сейчас не должно представлять для меня каких бы то ни было трудностей. Я чувствовал, что он жаждет увидеть мою смелость, и поэтому я съезжал. Наградой мне был неописуемый кайф, так что затем я просил папу повторить это еще и еще. Спустя много лет, когда сам стал отцом, я понял, что этот эксперимент моего отца был направлен на воспитание во мне смелости, которой у меня не было от рождения. Однако смелость является одной из главных составляющих любой личности. Разумеется, я тогда ничего подобного не ощущал. Отец, естественно, контролировал всю ситуацию и всегда был готов меня спасти, но приучение меня к чувству опасности и готовности ее преодолеть — исключительно его заслуга. В моей жизни это сыграло очень важную роль, однако я благодарен моему отцу не столько за это, сколько за понимание чувства и действа ответственности за то, что ты творишь. Последнее он умело скрывал, что и надлежит делать мудрому и могучему отцу. Отец и должен, согласитесь, быть таковым. Так вот, мой отец был таким, хотя я и понял это слишком поздно. Однако, как бы ни маскировались чувства человека, рано или поздно они проявятся. Был еще один эпизод, который мне запомнился, черты которого обозначили некоторые особенности моей последующей жизни. Однажды мой отец соорудил из плотной бумаги с помощью клея пароход. Он был большой и красивый, как настоящий. Моим восторгам не было конца, пока отец не обратил мое внимание, что дверца в корабельной надстройке может открываться и закрываться, потому что он вырезал ее по трем сторонам лезвием бритвы. Я теребил ее туда-сюда до тех пор, пока она не оторвалась. Я знал, что когда-нибудь это произойдет, и чем явственнее я это осознавал, тем исступленнее к этому стремился. Когда же это случилось, я в истерике завыл, а потом скомкал бумажный кораблик и посмотрел украдкой на отца. Тот, лежа на диване, казался невозмутимым и даже как будто улыбался. Однако я был повергнут в смятение. Мне стало жаль отца и в такой же степени я возненавидел самого себя за то, что причинил ему боль, хотя не было никаких видимых признаков, что отец переживал по поводу случившегося. Скорее всего, он и не переживал совсем, и даже вообще не придал инциденту какого бы то ни было значения. Отец как-то проникновенно читал мне детские книжки, хотя это было не часто (по сравнению с мамой и бабушкой). Помню, он читал мне "Золотой ключик " про Буратино, погрузив меня в роман. Он это делал в несколько присестов, создавая, как сейчас бы сказали, сериал. Я с трепетом и огнем где-то в груди ждал продолжения. Он четко выговаривал слова, правильно расставляя акценты и как будто сам был заинтересован, а чем же окончится эта история. Последнее, кажется, играло для меня не менее важную роль, чем сюжет. О, мой отец умел говорить, не прибегая к особым артистическим приемам. В последствии он учил меня, чтобы я был краток в письменной речи, писал по существу, а не «лил воду». Я, к сожалению, не сразу воспринял его наставления: мне нравилась замысловатая, расплывчатая речь; я часто отвлекался, сползая в сторону от главной линии. Только потом, ближе к 50 годам, я понял все и проникся этой, казалось бы, простой истиной.
Оглавление>Во дворе мы играли в рыцарей, вооружаясь деревянными мечами и фанерными щитами, раскрашенными гуашью или акварельными красками. В силу своей начитанности я раздавал всем участникам игры изображения гербов, которые нужно было перенести на щиты, а также исторические или литературные имена, которые с гордостью носили наши "рыцари". Кроме имен и гербов, рыцари имели титулы, важнейшим из которых был "король". Вот здесь и возникала коллизия. Король, т.е. главный или вожак, естественным образом должен выбираться из числа самых сильных и инициативных ребят. Но, с другой стороны, всю легенду, сценарий и антураж игры придумывал и поддерживал я, совсем не отвечающий естественным требованиям, предъявляемых к лидеру. Тем не менее, королем был я, а настоящие силовики играли роль герцогов или вице-королей. Однако поддержание такого конституционного строя нашего королевства требовало от меня немалых усилий. Я все время находился под страхом государственного переворота. Миша Чандылов был моей постоянной заботой. Он сумел набрать ватагу "рыцарей", которая сначала действовала самостоятельно, а потом стала действовать союзно со мной. Миша был младше меня на год, но более физически развит. Кроме того, он, как и я, был довольно начитан историческими романами. Таким образом, он был реальной оппозицией мне, то есть моему королевскому владычеству на обширной территории нескольких дворов. В кульминационный момент, когда война с домом гражданских летчиков (т.е. домомом, где жили семьи работников ГВФ) была неизбежна, а я поднял знамя войны, Чандылову ничего не оставалось как примкнуть к текущему лидеру, т.е. ко мне. Но я не был простаком. Публично, перед всем моим воинством Миша принес присягу в верности моей короне. Однако я уже тогда знал, что это лишь временная сделка и что Мише нужна не независимость, а мое положение, т.е. моя королевская власть. Мне все время приходилось либо отправлять зарвавшегося герцога на очередную войну против соседнего дома, либо награждать его очередным титулом. Наконец, я совершенно спонтанно, а не из книг, пришел к выводу, что лучше всего занять своих ближайших сподвижников междоусобными дрязгами. Пусть они разбираются, апеллируя ко мне, их королю, как к арбитру. Этим я и занимался до конца нашей игры, прославляя свою "мудрость" и сохраняя насколько мог внутренний мир королевства. Когда мир внутри невозможно было сохранить ни раздачей титулов, ни казнями (отлучением из королевства или игры), то приходилось прибегать к внешним войнам с соседними кланами детей. Я, как король, чувствовал себя как уж на сковородке, я никогда не был до конца уверен ни в сподвижниках, ни в своей политике. Однако я действовал, как мог и никогда не увиливал от игры (ведь всегда можно было иммигрировать в другую игру или вообще прекратить играть). Игра закончилась сама по себе, но я в ней не капитулировал, т.е. не потерял своей короны. Во взрослой жизни я никогда не был королем, но чувствую, что мое царствование в детстве сыграло свою роль в формировании моей личности. Возможно, что игра в «королей» в детстве, не стала моей игрой в последующей жизни.
Оглавление>На мое развитие существенное влияние оказала моя бабушка по материнской линии Мотя (Матрена Антоновна). Она искренне меня любила, рассказывала, красочно и правдоподобно, чудные истории, научила рисовать и лепить фигурки из пластилина. Я лепил их в большом количестве и расставлял на полу по всей квартире, а бабушка и родители превращали их в лепешки, сокрушаясь каждый раз, что не заметили. Я досадовал, но не обижался. Бабушка здорово пересказывала истории из кинофильмов. Лучше всего я запомнил "Белый клык" (экранизацию по Джеку Лондону), поскольку просил бабушку, сидя у ее ног в самодельных шерстяных вязанных чулках, рассказывать эту историю снова и снова. Другая захватывающая мое воображение тема — о том, как ее большая семья в результате столыпинской реформы перекочевала на телегах из Черниговской губернии на дальний восток — в Приморский край. Мама и бабушка, купали меня в оцинкованной ванне. Каждый раз, подливая кипяток из чайника, они предупреждали, чтобы я поджал ноги. Я всегда выполнял это приказание автоматически, пока не задумался, а что будет, если я все-таки подставлю ногу под струю. Наконец-то я решился на эксперимент. Визгу, конечно, было много, но не в этом суть. Чайник был в руках у бабушки, поэтому мать обрушилась на нее. Мне лили на ногу холодную воду, прикладывали картошку, а я уже не визжал — я смотрел на бабушку , и мне было ее жаль. И это чувство заполняло меня не само по себе, а в связи с ясным осознанием если не моей вины, то моей причастности к произошедшему. А о себе самом я и не думал тогда. Все, бабушка и мама, считали себя виноватыми, поскольку недосмотрели за неразумным ребенком. Но я-то отлично осознавал, что все было подстроено по моей воле, а расплачиваться пришлось моим близким и любимым. Много позже у меня возникла еще одна подобная идея — подсунуть ногу под колесо проезжавшего мимо троллейбуса. Тогда я решал дилемму: тяжелый троллейбус и мягкие колеса. Однако молниеносно возникшее воспоминание о бабушке с чайником, которую ругала моя мать, предотвратило этот эксперимент.
Оглавление>Если вам нужна молочная телка, позаботьтесь, чтобы от дойной коровы произошел ее папа
Отношения отцов и детей, как широко известно, — непростая, хотя и весьма популярная тема. Вот и я, наконец-то, обратился к ней, скрипя сердце. Детей, понятно, надо выращивать и ставить, что называется, на крыло. Но не об этом я хочу сказать здесь и сейчас. Дети скоро вырастают и нередко нам, родителям,приходится тесно взаимодействовать с уже взрослыми детьми, имеющими своих детей, и даже свой дом. Именно тогда, на мой взгляд, и возникает настоящая проблема взаимопонимания отцов и детей.
Далее, быть может, напишу позже